Андрей Вознесенский

Нынче время - крупных лаж, 
краж, потерь.
Время - extra-extra-large.
....XXL

Прошлый век нам выдал марку -
"СССР". 
Новый лидер носит майку
...."Экс-экс-эль".

Выше всех на Новом годе
наша ель.
Мы живем по страшной коде -
....XXL

В небе лопаются молнии
Тур Эйфель
примеряет джинсы модные
....XXL

Петр Великий, выдув губки 
С водкой эль, 
акселерат, глушил из кубка
....XXL

XXL - НАШ
ПУТЬ
К ПОБЕДАМ.
ОТСЕЛЬ
ГРОЗИТЬ
МЫ БУДЕМ
ШВЕДАМ.

Мы - нейтрально элегантны
к грязи всей.
Мы - нитратные гиганты
....XXL

У мужчин, как и у женщин,
.....та же цель,
Несогласные на меньшее -
....XXL

Червячок в нас заголился.
Злит прогресс.
Дразнит антиглобализмом
......буквы "S".

Ни экс-Маркс и ни экс-Ельцин -
наш Устав.
Мы желаем, XXL-цы,
чтоб стал мир - большое сердце,
.......extra-love.

У деляги и у лярвы
......на обувке 
скрыты перпендикуляры
......крайней буквы.

Мы, эпоху удивляя 
Буре-натиском, 
кажем перпендикуляры
......"выкусь - накуси"!
2001


Сначала 
Достигли ли почестей постных, 
рука ли гашетку нажала - 
в любое мгновенье не поздно, 
начните сначала! 

«Двенадцать» часы ваши пробили, 
но новые есть обороты. 
ваш поезд расшибся. Попробуйте 
летать самолётом! 

Вы к морю выходите запросто, 
спине вашей зябко и плоско, 
как будто отхвачено заступом 
и брошено к берегу пошлое. 

Не те вы учили алфавиты, 
не те вас кимвалы манили, 
иными их быть не заставите - 
ищите иные! 

Так Пушкин порвал бы, услышав, 
что не ядовиты анчары, 
великое четверостишье 
и начал сначала! 

Начните с бесславья, с безденежья. 
Злорадствует пусть и ревнует 
былая твоя и нездешняя - 
ищите иную. 

А прежняя будет товарищем. 
Не ссорьтесь. Она вам родная. 
Безумие с ней расставаться, 
однако 

вы прошлой любви не гоните, 
вы с ней поступите гуманно - 
как лошадь, её пристрелите. 
Не выжить. Не надо обмана. 


* * *
Теряю свою независимость, 
поступки мои, верней, видимость 
поступков моих и суждений 
уже ощущают уздечку, 
и что там софизмы нанизывать! 

Где прежде так резво бежалось, 
путь прежний мешает походке, 
как будто магнитная залежь 
притягивает подковки! 
Безволье какое-то, жалость... 
Куда б ни позвали — пожалуйста, 
как набережные кокотки. 

Какое-то разноголосье, 
лишившееся дирижёра, 
в душе моей стонет и просит, 
как гости во время дожора. 

И галстук, завязанный фигой, 
искусства не заменитель. 
Должны быть известными — книги, 
а сами вы незнамениты, 
чем мина скромнее и глуше, 
тем шире разряд динамита. 

Должны быть бессмертными — души, 
а сами вы смертно-телесны, 
телевизионные уши 
не так уже интересны. 
Должны быть бессмертными рукописи, 
а думать — кто купит? — бог упаси! 

Хочу низложенья просторного 
всех черт, что приписаны публикой. 
Монархия первопрестольная 
в душе уступает республике. 
Тоскую о милых устоях. 

Отказываюсь от затворничества 
для демократичных забот — 
жестяной лопатою дворничьей 
расчищу снежок до ворот. 

Есть высшая цель стихотворца — 
ледок на крылечке оббить, 
чтоб шли отогреться с морозца 
и исповеди испить. 
1974 


* * *
Почему два великих поэта, 
проповедники вечной любви, 
не мигают, как два пистолета? 
Рифмы дружат, а люди — увы... 

Почему два великих народа 
холодеют на грани войны, 
под непрочным шатром кислорода? 
Люди дружат, а страны — увы... 

Две страны, две ладони тяжёлые, 
предназначенные любви, 
охватившие в ужасе голову 
чёрт-те что натворившей Земли! 
1977 


* * *
Есть русская интеллигенция. 
Вы думали — нет? Есть. 
Не масса индифферентная, 
а совесть страны и честь. 

Есть в Рихтере и Аверинцеве 
земских врачей черты — 
постольку интеллигенция, 
постольку они честны. 

«Нет пороков в своём отечестве». 
Не уважаю лесть. 
Есть пороки в моём отечестве, 
зато и пророки есть. 

Такие, как вне коррозии, 
ноздрёй петербуржской вздет, 
Николай Александрович Козырев — 
небесный интеллигент. 

Он не замечает карманников. 
Явился он в мир стереть 
второй закон термодинамики 
и с ним тепловую смерть. 

Когда он читает лекции, 
над кафедрой, бритый весь — 
он истой интеллигенции 
указующий в небо перст. 

Воюет с извечной дурью, 
для подвига рождена, 
отечественная литература — 
отечественная война. 

Какое призванье лестное 
служить ей, отдавши честь: 
«Есть, русская интеллигенция! 
Есть!» 
1975 


* * *
Не возвращайтесь к былым возлюбленным, 
былых возлюбленных на свете нет. 
Есть дубликаты — 
                 как домик убранный, 
где они жили немного лет. 

Вас лаем встретит собачка белая, 
и расположенные на холме 
две рощи — правая, а позже левая — 
повторят лай про себя, во мгле. 

Два эха в рощах живут раздельные, 
как будто в стереоколонках двух, 
всё, что ты сделала и что я сделаю, 
они разносят по свету вслух. 

А в доме эхо уронит чашку, 
ложное эхо предложит чай, 
ложное эхо оставит на ночь, 
когда ей надо бы закричать: 

«Не возвращайся ко мне, возлюбленный, 
былых возлюбленных на свете нет, 
две изумительные изюминки, 
хоть и расправятся тебе в ответ...» 

А завтра вечером, на поезд следуя, 
вы в речку выбросите ключи, 
и роща правая, и роща левая 
вам вашим голосом прокричит: 

«Не покидайте своих возлюбленных. 
Былых возлюбленных на свете нет...» 

Но вы не выслушаете совет. 
1974 


Порнография духа
Отплясывает при народе 
с поклонником голым подруга. 
Ликуй, порнография плоти! 
Но есть порнография духа. 

Докладчик порой на лектории, 
в искусстве силён, как стряпуха, 
раскроет на аудитории 
свою порнографию духа. 

В Пикассо ему всё не ясно, 
Стравинский — безнравственность слуха. 
Такого бы постеснялась 
любая парижская шлюха. 

Когда танцовщицу раздели, 
стыжусь за пославших её. 
Когда мой собрат по панели, 
стыжусь за него самоё. 

Подпольные миллионеры, 
когда твоей родине худо, 
являют в брильянтах и нерпах 
свою порнографию духа. 

Напишут чужою рукою 
статейку за милого друга, 
но подпись его под статьёю 
висит порнографией духа. 

Когда на собрании в зале 
неверного судят супруга, 
желая интимных деталей, 
ревёт порнография духа. 

Как вы вообще это смеете! 
Как часто мы с вами пытаемся 
взглянуть при общественном свете, 
когда и двоим — это таинство... 

Конечно, спать вместе не стоило б... 
Но в скважине голый глаз 
значительно непристойнее 
того, что он видит у вас... 

Клеймите стриптизы экранные, 
венерам закутайте брюхо. 
Но всё-таки дух — это главное. 
Долой порнографию духа! 
1974 


Правила поведения за столом
Уважьте пальцы пирогом, 
в солонку курицу макая, 
но умоляю об одном - 
не трожьте музыку руками! 

Нашарьте огурец со дна 
и стан справасидящей дамы, 
даже под током провода - 
но музыку нельзя руками. 

Она с душою наравне. 
Берите трёшницы с рублями, 
но даже вымытыми не 
хватайте музыку руками. 

И прогрессист и супостат, 
мы материалисты с вами, 
но музыка - иной субстант, 
где не губами, а устами... 

Руками ешьте даже суп, 
но с музыкой - беда такая! 
Чтоб вам не оторвало рук, 
не трожьте музыку руками. 
1971 


Не пишется
Я — в кризисе. Душа нема. 
«Ни дня без строчки», — друг мой дрочит. 
А у меня — 
ни дней, ни строчек. 

Поля мои лежат в глуши. 
Погашены мои заводы. 
И безработица души 
зияет страшною зевотой. 

И мой критический истец 
в статье напишет, что, окрысясь, 
в бескризиснейшей из систем 
один переживаю кризис. 

Мой друг, мой северный, мой неподкупный друг, 
хорош костюм, да не по росту, 
внутри всё ясно и вокруг — 
но не поётся. 

Я деградирую в любви. 
Дружу с оторвою трактирною. 
Не деградируете вы — 
я деградирую. 

Был крепок стих, как рафинад. 
Свистал хоккейным бомбардиром. 
Я разучился рифмовать. 
Не получается. 

Чужая птица издали 
простонет перелётным горем. 
Умеют хором журавли. 
Но лебедь не умеет хором. 

О чём, мой серый, на ветру 
ты плачешь белому Владимиру? 
Я этих нот не подберу. 
Я деградирую. 

Семь поэтических томов 
в стране выходит ежесуточно. 
А я друзей и городов 
бегу, как бешеная сука, 

в похолодавшие леса 
и онемевшие рассветы, 
где деградирует весна 
на тайном переломе к лету... 

Но верю я, моя родня — 
две тысячи семьсот семнадцать 
поэтов нашей федерации — 
стихи напишут за меня. 

Они не знают деградации. 
1967 


Тоска
Загляжусь ли на поезд с осенних откосов, 
забреду ли в вечернюю деревушку - 
будто душу высасывают насосом, 
будто тянет вытяжка или вьюшка, 
будто что-то случилось или случится - 
ниже горла высасывает ключицы. 

Или ноет какая вина запущенная? 
Или женщину мучил - и вот наказанье? 
Сложишь песню - отпустит, 
	                  а дальше - пуще. 
Показали дорогу, да путь заказали. 

Точно тайный горб на груди таскаю - 
тоска такая! 

Я забыл, какие у тебя волосы, 
я забыл, какое твоё дыханье, 
подари мне прощенье, коли виновен, 
а простивши - опять одари виною... 
1967 
 

Антимиры
Живёт у нас сосед Букашкин, 
в кальсонах цвета промокашки. 
Но, как воздушные шары, 
над ним горят Антимиры! 

И в них магический, как демон, 
Вселенной правит, возлежит 
Антибукашкин, академик 
и щупает Лоллобриджид. 

Но грезятся Антибукашкину 
виденья цвета промокашки. 

Да здравствуют Антимиры! 
Фантасты - посреди муры. 
Без глупых не было бы умных, 
оазисов - без Каракумов. 

Нет женщин - есть антимужчины, 
в лесах ревут антимашины. 
Есть соль земли. Есть сор земли. 
Но сохнет сокол без змеи. 

Люблю я критиков моих. 
На шее одного из них, 
благоуханна и гола, 
сияет антиголова!.. 

...Я сплю с окошками открытыми, 
а где-то свищет звездопад, 
и небоскрёбы сталактитами 
на брюхе глобуса висят. 

И подо мной вниз головой, 
вонзившись вилкой в шар земной, 
беспечный, милый мотылёк, 
живёшь ты, мой антимирок! 

Зачем среди ночной поры 
встречаются антимиры? 

Зачем они вдвоём сидят 
и в телевизоры глядят? 

Им не понять и пары фраз. 
Их первый раз - последний раз! 

Сидят, забывши про бонтон, 
ведь будут мучиться потом! 
И уши красные горят, 
как будто бабочки сидят... 

...Знакомый лектор мне вчера 
сказал: «Антимиры? Мура!» 

Я сплю, ворочаюсь спросонок, 
наверно, прав научный хмырь. 

Мой кот, как радиоприемник, 
зелёным глазом ловит мир. 
1961 


* * *
Сидишь беременная, бледная. 
Как ты переменилась, бедная. 

Сидишь, одёргиваешь платьице, 
И плачется тебе, и плачется... 

За что нас только бабы балуют 
И губы, падая, дают, 

И выбегают за шлагбаумы, 
И от вагонов отстают? 

Как ты бежала за вагонами, 
Глядела в полосы оконные... 

Стучат почтовые, курьерские, 
Хабаровские, люберецкие... 

И от Москвы до Ашхабада, 
Остолбенев до немоты, 

Стоят, как каменные, бабы, 
Луне подставив животы. 

И, поворачиваясь к свету, 
В ночном быту необжитом 

Как понимает их планета 
Своим огромным животом. 
1958 

          
ЛОНЖЮМО *
Авиавступление
         Посвящается слушателям
         школы Ленина в Лонжюмо
 
Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.
Работают поршни,
        соседи в ремнях засыпают.
Ночной папироской
        летят телецентры за Муром.
Есть много вопросов.
        Давай с тобой, Время, покурим.
Прикинем итоги.
        Светло и прощально
горящие годы, как крылья, летят за плечами.
 
И мы понимаем, что канули наши кануны,
что мы, да и спутницы наши,—
                         не юны,
что нас провожают
           и машут лукаво
кто маминым шарфом, а кто —
                        кулаками...
 
Земля,
   ты нас взглядом апрельским проводишь,
лежишь на спине, по-ночному безмолвная.
По гаснущим рельсам
            бежит паровозик,
как будто
       сдвигают
             застежку
                  на «молнии».
 
Россия любимая,
          с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью пронзили.
Россия,
     я — твой капиллярный сосудик,
мне больно когда —
           тебе больно, Россия.
 
Как мелки отсюда успехи мои,
                         неуспехи,
друзей и врагов кулуарных ватаги.
Прости меня, Время,
              что много сказать
                          не успею.
Ты, Время, не деньги,
          но тоже тебя не хватает.
 
Но люди уходят, врезая в ночные отроги
дорог своих
        огненные автографы!
Векам остаются — кому как удастся —
штаны — от одних,
         от других — государства.
 
Его различаю.
         Пытаюсь постигнуть,
чем был этот голос с картавой пластинки.
Дай, Время, схватить этот профиль,
                             паривший
в записках о школе его под Парижем.
 
Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.
Россия, прости незамятые тропки.
Простите за дерзость,
           что я этой темы
                         касаюсь,
простите за трусость,
             что я ее раньше
                        не трогал.
 
Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время, как я тебя часто
                               прощаю.

 
Струится блокнот под карманным фонариком.
Звенит самолет не крупнее комарика.
А рядом лежит
        в облаках алебастровых
планета —
        как Ленин,
                мудра и лобаста.
 
            1
 
В Лонжюмо сейчас лесопильня.
В школе Ленина? В Лонжюмо?
Нас распилами ослепили
бревна, бурые как эскимо.
 
Пилы кружатся. Пышут пильщики.
Под береткой, как вспышки,— пыжики.
Через джемперы, как смола,
чуть просвечивают тела.
 
Здравствуй, утро в морозных дозах!
Словно соты, прозрачны доски.
Может, солнце и сосны — тезки?!
Пахнет музыкой. Пахнет тесом.
 
А еще почему-то — верфью,
а еще почему-то — ветром,
а еще — почему не знаю —
диалектикою познанья!
 
Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы,
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
   опилки
        из-под пилы!
 
Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.
 
Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла —
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!
 
Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков,
         скрипачей...
 
Ленин был
    из породы
        распиливающих,
            обнажающих суть
                         вещей.
 
            2
 
Врут, что Ленин был в эмиграции
(Кто вне родины — эмигрант.)
Всю Россию,
        речную, горячую,
он носил в себе, как талант!
 
Настоящие эмигранты
  пили в Питере под охраной,
    воровали казну галантно,
        жрали устрицы и гранаты —
эмигранты!
 
Эмигрировали в клозеты
  с инкрустированными розетками,
     отгораживались газетами
        от осенней страны раздетой,
           в куртизанок с цветными гривами
эмигрировали!
 
В драндулете, как чертик в колбе,
   изолированный, недобрый,
     средь великодержавных харь,
        среди ряс и охотнорядцев,
           под разученные овации
              проезжал глава эмиграции —
царь!
 
Эмигранты селились в Зимнем.
А России
     сердце само —
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.
 
            3
 
Этот — в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»...
...Под распарившимся Парижем
Ленин
    режется
        в городки!
 
Раз!— распахнута рубашка,
   раз!— прищуривался глаз,
      раз!— и чурки вверх тормашками
        (жалко, что не видит Саша!) —
рраз!
 
Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков,—
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!
 
Раз!— по тюрьмам, по двуглавым —
ого-го!—
Революция играла
озорно и широко!
 
Раз!— врезалась бита белая,
   как авроровский фугас —
      так что вдребезги империи,
         церкви, будущие берии —
раз!
Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов!» Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!
Раз!..
 
...А где-то в начале века
человек,
      сощуривши веки,
«Не играл давно»,— говорит.
И лицо у него горит.
 
            4
 
В этой кухоньке скромны тумбочки
и, как крылышки у стрекоз,
брезжит воздух над узкой улочкой
Мари-Роз,
 
было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский
Мари-Роз,
 
прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленинское стекло,
 
и мне мнится — он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,
 
или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?
 
или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж —
 
крыши сизые галькой брезжат,
точно в воду погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,
 
над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,
 
он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию —
за то, что ее срыли!
 
и сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
окровавленное
           лицо,
 
и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,
 
а за ними — фронты, Юденичи,
Русь ревет со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,
 
вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров —
славлю стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!
 
Он отсюда
       мыслил
            ракетно.
Мысль его, описав дугу,
разворачивала
          парапеты
возле Зимнего на снегу!
 
(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)
 
            5
 
В доме позднего рококо
спит, уткнувшись щекой в конспекты,
спит, живой еще, невоспетый
Серго,
 
спи, Серго, еще раным-рано,
зайчик солнечный через раму
шевелится в усах легко,
спи, Серго,
 
спи, Серго в васильковой рубашечке,
ты чему во сне улыбаешься?
Где-то Куйбышев и Менжинский
так же детски глаза смежили.
 
Что вам снится? Плотины Чирчика?
Первый трактор и кран с серьгой?
Почему вы во сне кричите,
Серго?!
 
Жизнь хитра. Не учесть всего.
Спит Серго, коммунист кремневый.
Под широкой стеной кремлевской
спит Серго.
 
            6
 
Ленин прост — как материя,
как материя — сложен.
Наш народ — не тетеря,
чтоб кормить его с ложечки!
 
Не какие-то «винтики»,
а мыслители,
он любил ваши митинги,
Глебы, Вани и Митьки.
 
Заряжая ораторски
философией вас,
сам,
  как аккумулятор,
заряжался от масс.
 
Вызревавшие мысли
превращались потом
в «Философские письма»,
в 18-й том.

 
Его скульптор лепил. Вернее,
умолял попозировать он,
перед этим, сваяв Верлена,
их похожестью потрясен,
бормотал он оцепенело:
«Символическая черта!
У поэтов и революционеров
одинаковые черепа!»
Поэтично кроить вселенную!
И за то, что он был поэт,
как когда-то в Пушкина — в Ленина
бил отравленный пистолет!
 
         7
 
Однажды, став зрелей, из спешной
                        повседневности
мы входим в Мавзолей, как в кабинет
                           рентгеновский,
вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас.
 
Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин:
«Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?!
 
Скажите, Ленин, где победы и пробелы?
Скажите — в суете мы суть не проглядели?..»
 
Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно
прозрачное чело горит лампообразно.
 
«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»
И Ленин отвечает.
 
На все вопросы отвечает
                      Ленин.
 
1963 
__________________
* Лонжюмо - город во Фринции,
где в 1911 под руководством Ленина 
работала Партийная школа РСДРП


Миллион алых роз
(музыка Р. Паулса)

Жил-был художник один,
Домик имел и холсты.
Но он актрису любил,
Ту, что любила цветы.
Он тогда продал свой дом,
Продал картины и кров
И на все деньги купил
Целое море цветов.

  Припев:
  Миллион, миллион, миллион алых роз
  Из окна, из окна, из окна видишь ты.
  Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен
                            и всерьез,—
  Свою жизнь для тебя превратил в цветы.

Утром ты встанешь у окна,
Может, сошла ты с ума? —
Как продолжение сна,
Площадь цветами полна...
Похолодеет душа,
Что за богач здесь чудит?
А под окном чуть дыша
Бедный художник стоит.

  Припев.

Встреча была коротка,
В ночь ее поезд увез,
Но в ее жизни была
Песня безумная роз.
Прожил художник один,
Много он бед перенес,
Но в его жизни была
Целая площадь цветов...

  Припев.


  
Старый новый год 
С первого по тринадцатое
Нашего января,
Сами собой набираются
Старые номера.
Сняли иллюминацию,
Но не зажгли свечей,
С первого по тринадцатое
Жены не ждут мужей.

С первого по тринадцатое -
Пропасть между времен.
Вытру рюмашки насухо,
Выключу телефон.
Дома, как в парикмахерской,
Много сухой иглы,
Простыни перетряхиваются,
Не подмести полы.

Вместо метро Вернадского
Кружатся дерева,
Сценою императорской
Кружится Павлово.

Только в России празднуют
Эти двенадцать дней,
Как интервал в ненастьях
Через двенадцать лет.
Вьюгою патриаршею
Позамело капот,
В новом несостоявшееся
Старое настает.

Я закопал шампанское
Под снегопад в саду,
Выйду с тобой с опаскою:
Вдруг его не найду.
Нас обвенчает наскоро
Снежная коронация
с первого по тринадцатое,
с первого по тринадцатое


Осень
	              С. Щипачёву
	              
Утиных крыльев переплеск. 
И на тропинках заповедных 
последних паутинок блеск, 
последних спиц велосипедных. 

И ты примеру их последуй, 
стучись проститься в дом последний. 
В том доме женщина живёт 
и мужа к ужину не ждёт. 

Она откинет мне щеколду, 
к тужурке припадёт щекою, 
она, смеясь, протянет рот. 
И вдруг, погаснув, всё поймёт - 
поймёт осенний зов полей, 
полёт семян, распад семей... 

Озябшая и молодая, 
она подумает о том, 
что яблонька и та - с плодами, 
бурёнушка и та - с телком. 

Что бродит жизнь в дубовых дуплах, 
в полях, в домах, в лесах продутых, 
им - колоситься, токовать. 
Ей - голосить и тосковать. 

Как эти губы жарко шепчут: 
«Зачем мне руки, груди, плечи? 
К чему мне жить и печь топить 
и на работу выходить?» 

Её я за плечи возьму - 
я сам не знаю, что к чему... 

А за окошком в юном инее 
лежат поля из алюминия. 
По ним - черны, по ним - седы, 
до железнодорожной линии 
Протянутся мои следы. 
1959 

23.12.2008, Россия.
Президент Дмитрий Медведев вручает в Кремле
орден «За заслуги перед Отечеством» II степени
поэту Андрею Вознесенскому.