Вознесенский Андрей Андреевич

ПЕСНЯ ВЕЧЕРНЯЯ 
Ты молилась ли на ночь, берёза? 
Вы молились ли на ночь, 
запрокинутые озёра 
Сенеж, Свитязь и Нарочь? 

Вы молились ли на ночь, соборы 
Покрова и Успенья? 
Покурю у забора. 
Надо, чтобы успели. 

Ты молилась ли на ночь, осина? 
Труд твой будет обильный. 
Ты молилась, Россия? 
Как тебя мы любили! 

 
* * *
Не отрекусь 
от каждой строчки прошлой - 
от самой безнадёжной и продрогшей 
из актрисуль. 

Не откажусь 
от жизни торопливой, 
от детских неоправданных трамплинов 
и от кощунств. 

Не отступлюсь - 
«Ни шагу! Не она ль за нами?» 
Наверное, с заблудшими, лгунами... 
Мой каждый куст! 

В мой страшный час, 
хотя и бредовая, 
поэзия меня не предавала, 
не отреклась. 

Я жизнь мою 
в исповедальне высказал. 
Но на весь мир транслировалась исповедь. 
Всё признаю. 

Толпа кликуш 
ждёт, хохоча, у двери: 
«Кус его, кус!» 
Всё, что сказал, вздохнув, удостоверю. 
Не отрекусь. 


САГА
Ты меня на рассвете разбудишь, 
проводить необутая выйдешь. 
Ты меня никогда не забудешь. 
Ты меня никогда не увидишь. 

Заслонивши тебя от простуды, 
я подумаю: «Боже всевышний! 
Я тебя никогда не забуду. 
Я тебя никогда не увижу». 

Эту воду в мурашках запруды, 
это Адмиралтейство и Биржу 
я уже никогда не забуду 
и уже никогда не увижу. 

Не мигают, слезятся от ветра 
безнадежные карие вишни. 
Возвращаться — плохая примета. 
Я тебя никогда не увижу. 

Даже если на землю вернёмся 
мы вторично, согласно Гафизу, 
мы, конечно, с тобой разминёмся. 
Я тебя никогда не увижу. 

И окажется так минимальным 
наше непониманье с тобою 
перед будущим непониманьем 
двух живых с пустотой неживою. 

И качнётся бессмысленной высью 
пара фраз, залетевших отсюда: 
«Я тебя никогда не забуду. 
Я тебя никогда не увижу». 
1977 


СОН
Я шёл вдоль берега Оби, 
я селезню шёл параллельно. 
Я шёл вдоль берега любви, 
и вслед деревни мне ревели. 

И параллельно плачу рек, 
лишённых лаянья собачьего, 
финально шёл XX век, 
крестами ставни заколачивая. 

И в городах, и в хуторах 
стояли Инги и Устиньи, 
их жизни, словно вурдалак, 
слепая высосет пустыня. 

Кричала рыба из глубин: 
«Возьми детей моих в котомку, 
но только реку не губи! 
Оставь хоть струйку для потомства». 

Я шёл меж сосен голубых, 
фотографируя их лица, 
как жертву, прежде чем убить, 
фотографирует убийца. 

Стояли русские леса, 
чуть-чуть подрагивая телом. 
Они глядели мне в глаза, 
как человек перед расстрелом. 

Дубы глядели на закат. 
Ни Микеланджело, ни Фидий, 
никто их краше не создаст. 
Никто их больше не увидит. 

«Окстись, убивец-человек!» — 
кричали мне, кто были живы. 
Через мгновение их всех 
погубят взрывы. 

«Окстись, палач зверей и птиц, 
развившаяся обезьяна! 
Природы гениальный смысл 
уничтожаешь ты бездарно». 

И я не мог найти Тебя 
среди абсурдного пространства, 
и я не мог найти себя, 
не находил, как ни старался. 

Я понял, что не будет лет, 
не будет века двадцать первого, 
что времени отныне нет. 
Оно на полуслове прервано... 

Земля пустела, как орех. 
И кто-то в небе пел про это: 
«Червь, человечек, короед, 
какую ты сожрал планету!..» 
1983 


Ностальгия по-настоящему
Я не знаю, как остальные, 
но я чувствую жесточайшую 
не по прошлому ностальгию — 
ностальгию по настоящему. 

Будто послушник хочет к Господу, 
ну а доступ лишь к настоятелю — 
так и я умоляю доступа 
без посредников к настоящему. 

Будто сделал я что-то чуждое, 
или даже не я — другие. 
Упаду на поляну — чувствую 
по живой земле ностальгию. 

Нас с тобой никто не расколет. 
Но когда тебя обнимаю — 
обнимаю с такой тоскою, 
будто кто-то тебя отнимает. 

Одиночества не искупит 
в сад распахнутая столярка. 
Я тоскую не по искусству, 
задыхаюсь по настоящему. 

Когда слышу тирады подленькие 
оступившегося товарища, 
я ищу не подобья — подлинника, 
по нему грущу, настоящему. 

Всё из пластика - даже рубища. 
Надоело жить очерково. 
Нас с тобою не будет в будущем, 
а церковка... 

И когда мне хохочет в рожу 
идиотствующая мафия, 
говорю: «Идиоты — в прошлом. 
В настоящем рост понимания». 

Хлещет чёрная вода из крана, 
хлещет ржавая, настоявшаяся, 
хлещет красная вода из крана, 
я дождусь — пойдёт настоящая. 

Что прошло, то прошло. К лучшему. 
Но прикусываю, как тайну, 
ностальгию по-настоящему. 
Что настанет. Да не застану. 
1975 


* * *
Дорогие литсобратья! 
Как я счастлив оттого, 
что средь общей благодати 
меня кроют одного. 

Как овечка чёрной шерсти, 
я не зря живу свой век — 
оттеняю совершенство 
безукоризненных коллег. 
1975 


МУРАВЕЙ
Он приплыл со мной с того берега, 
заблудившись в лодке моей. 
Не берут его в муравейники. 
С того берега муравей. 

Чёрный он, и яички беленькие, 
даже, может быть, побелей... 
Только он муравей с того берега, 
с того берега муравей. 

С того берега он, наверное, 
как католикам старовер, 
где иголки таскать повелено 
остриями не вниз, а вверх. 

Я б отвёз тебя, чёрта беглого, 
да в толпе не понять — кто чей. 
Я и сам не имею пеленга 
того берега, муравей. 

Того берега, где со спелинкой 
земляниковые бока... 
Даже я не умею пеленга, 
чтобы сдвинулись берега! 

Через месяц на щепке, как Беринг, 
доплывёт он к семье своей, 
но ответят ему с того берега: 
«С того берега муравей». 
1973 


ЗАПОВЕДЬ
Вечером, ночью, днём и с утра 
благодарю, что не умер вчера. 

Пулей противника сбита свеча. 
Благодарю за священность обряда. 
Враг по плечу - долгожданнее брата, 
благодарю, что не умер вчера. 

Благодарю, что не умер вчера 
сад мой и домик со старой терраской, 
был бы вчерашний, позавчерашний, 
а поутру зацвела мушмула! 

И никогда б в мою жизнь не вошла 
ты, что зовёшься греховною силой - 
чисто, как будто грехи отпустила, 
дом застелила - да это ж волшба! 

Я б не узнал, как ты утром свежа! 
Стал бы будить тебя некий мужчина. 
Это же умонепостижимо! 
Благодарю, что не умер вчера. 

Проигрыш чёрен. Подбита черта. 
Нужно прочесть приговор, не ворча. 
Нужно, как Брумель, начать с «ни черта». 
Благодарю, что не умер вчера. 

Существование - будто сестра, 
не совершай мы волшебных ошибок. 
Жизнь - это точно любимая, ибо 
благодарю, что не умер вчера. 

Ибо права не вражда, а волшба. 
Может быть, завтра скажут: «Пора!» 
Так нацарапай с улыбкой пера: 
«Благодарю, что не умер вчера». 
1972 


Песня акына
Не славы и не коровы, 
не шаткой короны земной — 
пошли мне, господь, второго, — 
чтоб вытянул петь со мной! 

Прошу не любви ворованной, 
не милостей на денёк — 
пошли мне, господь, второго, — 
чтоб не был так одинок. 

Чтоб было с кем пасоваться, 
аукаться через степь, 
для сердца, не для оваций, 
на два голоса спеть! 

Чтоб кто-нибудь меня понял, 
не часто, ну, хоть разок. 
Из раненых губ моих поднял 
царапнутый пулей рожок. 

И пусть мой напарник певчий, 
забыв, что мы сила вдвоём, 
меня, побледнев от соперничества, 
прирежет за общим столом. 

Прости ему. Пусть до гроба 
одиночеством окружён. 
Пошли ему, бог, второго — 
такого, как я и он. 
1971 


Тишины!
Тишины хочу, тишины!.. 
Нервы, что ли, обожжены? 
Тишины... 
          чтобы тень от сосны, 
щекоча нас, перемещалась, 
холодящая словно шалость, 
вдоль спины, до мизинца ступни. 

Тишины... 
Звуки будто отключены. 
Чем назвать твои брови с отливом? 
Понимание - молчаливо. 
Тишины. 

Звук запаздывает за светом. 
Слишком часто мы рты разеваем. 
Настоящее - неназываемо. 
Надо жить ощущением, цветом. 

Кожа тоже ведь человек, 
с впечатленьями, голосами. 
Для неё музыкально касанье, 
как для слуха - поёт соловей. 

Как живется вам там, болтуны, 
чай, опять кулуарный авралец? 
горлопаны не наорались? 
Тишины... 

Мы в другое погружены: 
в ход природ неисповедимый. 
И по едкому запаху дыма 
мы поймём, что идут чабаны. 

Значит, вечер. Вскипает приварок. 
Они курят, как тени тихи. 

И из псов, как из зажигалок, 
светят тихие языки. 
1963 

Прощание с Политехническим

В Политехнический! 
В Политехнический! 
По снегу фары шипят яичницей. 
Милиционеры свистят панически. 
Кому там хнычется?! 
В Политехнический! 

Ура, студенческая шарага! 
А ну, шарахни 
по совмещанам свои затрещины! 
Как нам мещане мешали встретиться! 

Ура вам, дура 
в серьгах-будильниках! 
Ваш рот, как дуло, 
разинут бдительно. 
Ваш стул трещит от перегрева. 
Умойтесь! Туалет - налево. 

Ура, галёрка! Как шашлыки, 
дымятся джемперы, пиджаки. 
Тысячерукий, как бог языческий, 
Твое Величество - 
                  Политехнический! 

Ура, эстрада! Но гасят бра. 
И что-то траурно звучит «ура». 

12 скоро. Пора уматывать. 
Как ваши лица струятся матово. 
В них проступают, как сквозь экраны, 
все ваши радости, досады, раны. 

Вы, третья с краю, 
с копной на лбу, 
я вас не знаю. 
Я вас люблю! 

Чему смеётесь? Над чем всплакнёте? 
И что черкнёте, косясь, в блокнотик? 
Что с вами, синий свитерок? 
В глазах тревожный ветерок... 

Придут другие - ещё лиричнее, 
но это будут не вы - 
                     другие. 
Мои ботинки черны, как гири. 
Мы расстаёмся, Политехнический! 

Нам жить не долго. Суть не в овациях. 
Мы растворяемся в людских количествах 
в твоих просторах, 
                   Политехнический. 
Невыносимо нам расставаться. 

Я ненавидел тебя вначале. 
Как ты расстреливал меня молчанием! 
Я шёл как смертник в притихшем зале. 
Политехнический, мы враждовали! 

Ах, как я сыпался! Как шла на помощь 
записка искоркой электрической... 
Политехнический, 
                 ты это помнишь? 
Мы расстаёмся, Политехнический. 

Ты на кого-то меня сменяешь, 
но, понимаешь, 
пообещай мне, не будь чудовищем, 
забудь 
       со стоющим! 

Ты ворожи ему, храни разиню. 
Политехнический - 
                  моя Россия! - 
ты очень бережен и добр, как бог, 
лишь Маяковского не уберёг... 

Поэты падают, 
дают финты 
меж сплетен, патоки 
и суеты, 
но где б я ни был - в земле, на Ганге, - 
ко мне прислушивается 
                      магически 
гудящей 
        раковиною 
                  гиганта 
ухо 
Политехнического! 
1962 

Вознесенский, 1959-1964
Выступление в Политехническом музее

Параболическая баллада
Судьба, как ракета, летит по параболе 
Обычно — во мраке и реже — по радуге. 

Жил огненно-рыжий художник Гоген, 
Богема, а в прошлом — торговый агент. 
Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра, 
Он дал кругаля через Яву с Суматрой! 

Унёсся, забыв сумасшествие денег, 
Кудахтанье жён, духоту академий. 
Он преодолел тяготенье земное. 
Жрецы гоготали за кружкой пивною: 
«Прямая — короче, парабола — круче, 
Не лучше ль скопировать райские кущи?» 

А он уносился ракетой ревущей 
Сквозь ветер, срывающий фалды и уши. 
И в Лувр он попал не сквозь главный порог — 
Параболой гневно пробив потолок! 

Идут к своим правдам, по-разному храбро, 
Червяк — через щель, человек — по параболе. 

Жила-была девочка, рядом в квартале. 
Мы с нею учились, зачёты сдавали. 
Куда ж я уехал! И чёрт меня нёс 
Меж грузных тбилисских двусмысленных звёзд! 

Прости мне дурацкую эту параболу. 
Простывшие плечики в чёрном парадном... 
О, как ты звенела во мраке Вселенной 
Упруго и прямо — как прутик антенны! 
А я всё лечу, приземляясь по ним — 
Земным и озябшим твоим позывным. 
Как трудно даётся нам эта парабола!.. 

Сметая каноны, прогнозы, параграфы, 
Несутся искусство, любовь и история — 
По параболической траектории! 

В Сибирь уезжает он нынешней ночью. 

А может быть, всё же прямая — короче? 
1959 

          
ВОЙНА
С иными мирами связывая,
глядят глазами отцов
дети —
       широкоглазые
перископы мертвецов.


ПЕРВЫЙ ЛЁД
Мёрзнет девочка в автомате, 
Прячет в зябкое пальтецо 
Всё в слезах и губной помаде 
Перемазанное лицо. 

Дышит в худенькие ладошки. 
Пальцы - льдышки. В ушах - серёжки. 

Ей обратно одной, одной 
Вдоль по улочке ледяной. 

Первый лёд. Это в первый раз. 
Первый лёд телефонных фраз. 

Мёрзлый след на щеках блестит - 
Первый лёд от людских обид. 
1959 


* * *
Кто мы — фишки или великие?
Гениальность в крови планеты.
Нету «физиков», нету «лириков» —
Лилипуты или поэты!
 
Независимо от работы
Нам, как оспа, привился век.
Ошарашивающее — «Кто ты?»
Нас заносит, как велотрек.
 
Кто ты? Кто ты? А вдруг — не то?
Как Венеру шерстит пальто!
Кукарекать стремятся скворки,
Архитекторы — в стихотворцы!
 
Ну, а ты?..
Уж который месяц —
В звезды метишь, дороги месишь...
Школу кончила, косы сбросила,
Побыла продавщицей — бросила.
 
И опять и опять, как в салочки,
Меж столешниковых афиш,
Несмышленыш,
         олешка,
              самочка,
Запыхавшаяся, стоишь!..
 
Кто ты? Кто?!— Ты глядишь с тоскою
В книги, в окна — но где ты там?—
Припадаешь, как к телескопам,
К неподвижным мужским зрачкам...
 
Я брожу с тобой, Верка, Вега...
Я и сам посреди лавин,
Вроде снежного человека,
Абсолютно неуловим.
1959 

 
ПЕСЧАНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК 
        (Стихи для детей)

Человек бежит песчаный
по дороженьке печальной.

На плечах красиво сшита
майка в дырочках, как сито.

Не беги, теряя вес,
можешь высыпаться весь!

Но не слышит человек,
продолжает быстрый бег.

Подбегает он к Москве —
остается ЧЕЛОВЕ...

Губы радостно свело —
остается лишь ЧЕЛО...

Майка виснет на плече —
от него осталось ЧЕ...
. . . . . . . . . . . . . .
Человечка нет печального.
Есть дороженька песчаная...


СКУКА
Скука — это пост души,
когда жизненные соки
помышляют о высоком.
Искушеньем не греши.

Скука — это пост души,
это одинокий ужин,
скучны вражьи кутежи,
и товарищ вдвое скучен.

Врет искусство, мысль скудна.
Скучно рифмочек настырных.
И любимая скучна,
словно гладь по-монастырски.

Скука — кладбище души,
ни печали, ни восторга,
все трефовые тузы
распускаются в шестерки.

Скукотища, скукота...
Скука создавала Кука,
край любезнейший когда
опротивеет, как сука!

Пост великий на душе.
Скучно зрителей кишевших.
Все духовное уже
отдыхает, как кишечник.

Ах, какой ты был гурман!
Боль примешивал, как соус,
в очарованный роман,
аж посасывала совесть...

Хохмой вывернуть тоску?
Может, кто откусит ухо?
Ку-ку!
Скука.

Помесь скуки мировой
с нашей скукой полосатой.
Плюнешь в зеркало — плевок
не достигнет адресата.

Скучно через полпрыжка
потолок достать рукою.
Скучно, свиснув с потолка,
не достать паркет ногою.


БАЛЛАДА ТОЧКИ 
«Баллада? О точке?! О смертной пилюле?!.»
Балда!
Вы забыли о пушкинской пуле!

Что ветры свистали, как в дыры кларнетов,
В пробитые головы лучших поэтов.
Стрелою пронзив самодурство и свинство,
К потомкам неслась траектория свиста!
И не было точки. А было —— начало.

Мы в землю уходим, как в двери вокзала.
И точка тоннеля, как дуло, черна...
В бессмертье она?
Иль в безвестность она?..

Нет смерти. Нет точки. Есть путь пулевой —-
Вторая проекция той же прямой.

В природе по смете отсутствует точка.
Мы будем бессмертны.
               И это —— точно!


ОЗЕРО СВИТЯЗЬ 
Опали берега осенние.
Не заплывайте. Это омут.
А летом озеро — спасение
тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,
как будто шина, надуваются
ольховым светом и серебряным
и тихо в берегах качаются.

Наверное, это микроклимат.
Услышишь, скрипнула калитка
или колодец журавлиный —
все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.
И снова сердце разрывается —
дубовый лист, прилипший к озеру,
напоминает Страдивариуса.


ФИАЛКИ 
          А. Райкину

Боги имеют хобби,
бык подкатил к Европе.
Пару веков спустя
голубь родил Христа.
Кто же сейчас в утробе?

Молится Фишер Бобби.
Вертинские вяжут (обе).
У Джоконды улыбка портнишки,
чтоб булавки во рту сжимать.
Любитель гвоздик и флоксов
в Майданеке сжег полглобуса.

Нищий любит сберкнижки
коллекционировать!
Миров — как песчинок в Гоби!
Как ни крути умишком,
мы видим лишь божьи хобби,
нам Главного не познать.

Боги имеют слабости.
Славный хочет бесславности.
Бесславный хлопочет: «Ой бы,
мне бы такое хобби!»

Боги желают кесарева,
кесарю нужно богово.
Бунтарь в министерском кресле,
монашка зубрит Набокова.
А вера в руках у бойкого.

Боги имеют баки —
висят на башке пускай,
как ручка под верхним баком,
воду чтобы спускать.
Не дергайте их, однако.

Но что-то ведь есть в основе?
Зачем в золотом ознобе
ниспосланное с высот
аистовое хобби
женскую душу жмет?

У бога ответов много,
но главный: «Идите к богу!»...

...Боги имеют хобби —
уставши миры вращать,
с лейкой, в садовой робе
фиалки выращивать!

А фиалки имеют хобби
выращивать в людях грусть.
Мужчины стыдятся скорби,
поэтому отшучусь.

«Зачем вас распяли, дядя?!» —
«Чтоб в прятки водить, дитя.
Люблю сквозь ладонь подглядывать
в дырочку от гвоздя».


НОСТАЛЬГИЯ ПО НАСТОЯЩЕМУ 
Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию —
ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к господу,
ну а доступ лишь к настоятелю —
так и я умоляю доступа
без посредников к настоящему.

Будто сделал я что-то чуждое,
или даже не я — другие.
Упаду на поляну — чувствую
по живой земле ностальгию.

Нас с тобой никто не расколет.
Но когда тебя обнимаю —
обнимаю с такой тоскою,
будто кто-то тебя отнимает.

Одиночества не искупит
в сад распахнутая столярка.
Я тоскую не по искусству,
задыхаюсь по настоящему.

Когда слышу тирады подленькие
оступившегося товарища,
я ищу не подобья — подлинника,
по нему грущу, настоящему.

Все из пластика, даже рубища.
Надоело жить очерково.
Нас с тобою не будет в будущем,
а церковка...

И когда мне хохочет в рожу
идиотствующая мафия,
говорю: «Идиоты — в прошлом.
В настоящем рост понимания».

Хлещет черная вода из крана,
хлещет рыжая, настоявшаяся,
хлещет ржавая вода из крана.
Я дождусь — пойдет настоящая.

Что прошло, то прошло. К лучшему.
Но прикусываю, как тайну,
ностальгию по-настоящему.
Что настанет. Да не застану.
1976


* * * 
Нам, как аппендицит,
поудаляли стыд.

Бесстыдство — наш удел.
Мы попираем смерть.
Ну, кто из нас краснел?
Забыли, как краснеть!

Сквозь ставни наших щек
Не просочится свет.
Но по ночам — как шов,
заноет — спасу нет!

Я думаю, что бог
в замену глаз и уш
нам дал мембраны щек,
как осязанье душ.

Горит моя беда,
два органа стыда —
не только для бритья,
не только для битья.

Спускаюсь в чей-то быт,
смутясь, гляжу кругом —
мне гладит щеки стыд
с изнанки утюгом.

Как стыдно, мы молчим.
Как минимум - схохмим.
Мне стыдно писанин,
написанных самим!

Далекий ангел мой,
стыжусь твоей любви
авиазаказной...
Мне стыдно за твои

соленые, что льешь.
Но тыщи раз стыдней,
что не отыщешь слез
на дне души моей.

Смешон мужчина мне
с напухшей тучей глаз.
Постыднее вдвойне,
что это в первый раз.

И черный ручеек
бежит на телефон
за все, за все, что он
имел и не сберег.

За все, за все, за все,
что было и ушло,
что сбудется ужо,
и все еще — не все...

В больнице режиссер
Чернеет с простыней.
Ладони распростер.
Но тыщи раз стыдней,

что нам глядит в глаза,
как бы чужие мы,
стыдливая краса
хрустальнейшей страны.

Застенчивый укор
застенчивых лугов,
застенчивая дрожь
застенчивейших рощ...

Обязанность стиха
быть органом стыда.

"АВОСЬ"

Вступление:
     "Авось" назывется наша шхуна.
     Луна на волне, как сухой овес.
     Трави, Муза, пускай худо,
     Но нашу веру зовут "Авось"!

     "Авось" разгуляется, "Авось" вывезет,
     Гармонизируется Хавос.
     На суше- барщина и фонвизины,
     А у нас - весенний девиз "Авось"!

     Когда бессильна "Аве Мария",
     Сквозь нас выдыхивает до звезд
     Атеистическая Россия
     Сверхъестественное "авось!"

     Нас мало, нас адски мало,
     И самое страшное, что мы врозь,
     Но из всех притонов, из всех кошмаров
     Мы возвращаемся на "Авось".

     У нас ноль шансов против тыщи
     Крыш-ка!
     Но наш ноль - просто красотища,
     Ведь мы выживали при "минус сорока".

     Довольно паузы. Будет шоу.
     "Авось" отплытье провозгласил.
     Пусть пусто у паруса за душою,
     Но пусто в сто лошадиных сил!

     Когда же, наконец, откинем копыта
     И превратимся в звезду, в навоз -
     Про нас напишет стишки пиита
     С фамилией, начинающейся на "Авось".

V. (Молитва Резанова - Богоматери)

     "Ну что Тебе надо еще от меня?
     Икона прохладна. Часовня тесна.
     Я музыка поля, ты - музыка сада,
     Ну что Тебе надо еще от меня?

     Я был не из знати. Простая семья.
     Сказала: "Ты темен." - Учился латыни.
     Я новые земли открыл золотые.
     И это гордыни Твоей не цена?

     Всю жизнь загубил я во имя Твоя.
     Зачем же лишаешь последней услады?
     Она ж несмышленыш и малое чадо...
     Ну, что Тебе надо уже от меня?

     И вздрогнули ризы, окладом звеня,
     И вышла усталая и без наряда.
     Сказала: "Люблю тебя, глупый. Нет сладу.
     Ну что тебе надо еще от Меня?"


Отнесите родителям выкуп
     За жену:
     Макси-шубу с опушкой из выхухоля,
     Фасон "бабушка-инженю",

     Принесите кровать с подзорами,
     И, как зрящий сквозь землю глаз,
     Принесите трубу подзорную
     Под названием "унитаз".

     (Если глянуть в ее окуляры,
     Ты увидишь сквозь шар земной
     Трубы нашего полушария,
     Наблюдающие за тобой),

     Принесите бокалы силезские,
     Из поющего хрусталя,
     Ведешь влево - поют "Марсельезу",
     Ну а вправо - "Храни короля!"

     Принесите три самых желания,
     Что я прятал от жен и друзей,
     Что угрюмо отдал на заклание
     Авантюрной планиде моей!..

     Принесите карты открытий,
     В дымке золота как пыльца,
     И, облив самогоном, сожгите
     У надменных дверей дворца!


Резанов - Конче.

     Я тебе расскажу о России,
     Где злодействует соловей,
     Сжатый страшной любовной силой,
     Как серебряный силомер.

     Там Храм Матери Чудотворной.
     От стены наклонились в пруд
     Белоснежные контрофорсы,
     Словно лошади, воду пьют.

     Их ночная вода поила
     Вкусом чуда и чабреца,
     Чтоб наполнить земною силой
     Утомленные небеса.

     Через год мы вернемся в Россию.
     Вспыхнет золото и картечь.
     Я заставлю, чтоб согласились
     Царь мой, Папа, и твой отец!
1970